Дочь Империи - Страница 70

Служанки подняли мантию, на рукавах которой золотом был вышит узор, изображающий птиц шетра. Мара с облегчением повернулась спиной к одевающим ее женщинам. Пока они закрепляли банты, она была избавлена от вида Накойи, которая придирчиво проверяла каждую, самую незначительную, деталь ее одеяния. Старая няня была сама не своя с тех пор, как Мара решила передать Бантокапи власть над Акомой. Понимая, что Мара при этом вынашивала какие-то далеко идущие планы, Накойя никак не могла примириться с видом воинов Анасати, расположившихся в казармах; а уж то, что один из злейших врагов Акомы с шиком поселился в лучших гостевых покоях дома, вообще выводило ее из себя. Бантокапи с его громким голосом и простецкими манерами вызывал лишь самые мрачные предчувствия у старой служанки, которая вскоре будет вынуждена подчиняться любому его капризу. Да ведь и она сама будет в том же положении, с замиранием сердца вспомнила Мара. Она попыталась без содрогания представить этого мужлана с бычьей шеей рядом с собой в постели, но не смогла.

Повинуясь осторожному прикосновению служанки, Мара села, и на ноги ей надели церемониальные сандалии, украшенные драгоценными камнями. Другие служанки воткнули в ее прическу черепаховые гребни, усыпанные изумрудами.

Сейчас Маре казалось, что она похожа на теленка, которого умащают благовониями перед жертвоприношением; целью этого обряда было отвлечь внимание Туракаму от участников свадебной церемонии. А пока что девушка распорядилась позвать менестреля, чтобы он играл в ее покоях. Если уж она обречена выносить утомительную процедуру одевания, то музыка, по крайней мере, поможет ей самой отвлечься от мучительных раздумий.

Привели музыканта с завязанными глазами, поскольку ни один мужчина не смеет смотреть на невесту до тех пор, пока не начнется ее свадебное шествие. Он сел и заиграл тихую умиротворяющую мелодию на пятиструнном джикото.

Когда все шнурки были завязаны, пуговицы застегнуты и последний ряд жемчужин на манжетах скреплен петлями, Мара поднялась с подушек. В спальню ввели рабов с повязками на глазах, которые несли церемониальные носилки. Мара взошла в открытый паланкин, который был изготовлен исключительно для свадебных торжеств дома Акомы. Его каркас обвивали цветочные гирлянды и лозы койи, приносящей удачу; венками были украшены головы носильщиков. Когда носильщики подняли паланкин, Накойя, шагнув между ними, легко коснулась губами лба Мары:

— Ты выглядишь великолепно, госпожа, ты так же хороша, какой была твоя мать в утро ее свадьбы с властителем Седзу. Я уверена, что она гордилась бы тобой, если бы дожила до нынешнего дня. Да будешь ты так же счастлива в браке, как она, и да благословят тебя боги детьми, которые продолжат род Акомы.

Мара кивнула с отсутствующим видом. Прислужницы вышли вперед, чтобы проводить носильщиков через открытый для них проход, но тут приглашенный Марой менестрель сбился с такта и оборвал свою песнь. Девушка нахмурилась и мысленно упрекнула себя за неучтивость. Она обязана была перед уходом похвалить этого музыканта.

Как только носилки оказались в примыкающем к спальне пустом зале, Мара немедленно послала Накойю назад с приказом вручить музыканту что-нибудь на память — небольшой подарок, который польстил бы его самолюбию. Затем, крепко сцепив пальцы, чтобы не было заметно, как они дрожат, она дала себе слово быть более внимательной. Великий дом не достигнет процветания, если его хозяйка будет заниматься исключительно делами первостепенной важности. Чаще всего умение вникнуть в незначительные мелочи жизни больше привлекает сердца и позволяет найти дорогу к величию; во всяком случае, именно это властитель Седзу старался внушить своему сыну Ланокоте, когда тот, пренебрегая нуждами ремесленников поместья, затевал дополнительные тренировки гарнизона.

Марой овладело ощущение странной обособленности. Шум, доносящийся из парадных палат, из сада и с подъездной дороги, придавал нереальный вид опустевшим коридорам, которые были специально освобождены от людей для процессии с носилками невесты. Куда бы она ни взглянула — никого не было видно, хотя дом гудел от многолюдья.

Но вот безлюдными переходами они дошли до главного коридора и остановились. Здесь Мара вышла из господского дома в маленький тихий садик. Здесь она должна была провести час в полном одиночестве, посвятив этот час благочестивым размышлениям, приуготовляя себя к расставанию с девичеством и к началу новой жизни в роли женщины и жены. Гвардейцы Акомы, в парадных доспехах искусной работы, стояли на страже вокруг садика, охраняя свою госпожу и оберегая ее уединение. В отличие от носильщиков, у них на глазах не было повязок, однако поставлены они были спиной к садику.

До предела напрягая слух, они ловили каждый звук с неослабным вниманием; ни один из них не рискнул бы навлечь беду, хотя бы раз взглянув на невесту.

Мара мысленно отрешилась от предстоящей церемонии, пытаясь призвать в собственную душу блаженство покоя… хотя бы намек на то состояние безмятежности, которое она познала в храме. Мара грациозно опустилась на землю и, усаживаясь на оставленные для нее подушки, расправила платье. Купаясь в бледном золоте раннего утра, она наблюдала за игрой воды на краю фонтана. Капельки воды — каждая из них была прекрасна сама по себе — набегали и срывались вниз, с плеском падая в водоем. «Я в чем-то подобна этим капелькам, — подумала девушка. — Плоды любых моих усилий, предпринятых в течение всей жизни — минутные, бренные радости и огорчения — не сохранятся сами по себе. Но — неразличимые, неотделимые от других, они останутся каплей божественной эссенции в неистощимом кладезе славы рода Акома». Пошлет ли ей судьба счастье или страдание в браке с Бантокапи — это утратит всякое значение, когда истечет отпущенный ей срок, — лишь бы священный камень натами и дальше оставался на своем месте, лишь бы дом Акома продолжал занимать принадлежащее ему по праву высокое положение, не оттесненный в безвестность никем другим.