Дочь Империи - Страница 85

Но вышло совсем по-другому. Он вздохнул с кротостью, которой она никогда прежде в нем не замечала:

— Да, верно. Как видно, я должен примириться со всеми этими неудобствами.

— Его глаза еще раз обратились к премиленькой музыкантше, а затем остановились на раздавшемся животе Мары. Контраст вдохновил властителя на быстрое решение:

— Ну вот что, жена. Сейчас ты должна заботиться об одном: не переутомляться. Иди спать. Если уж я должен заняться изучением свитков и просижу с ними допоздна, я оставлю здесь этих музыкантов. Пусть играют на своих инструментах… под музыку легче работается.

— Супруг мой, я… -Мара осеклась.

Она поняла, что ее расчеты не оправдались, когда Бантокапи вскочил на ноги. Он грубо схватил ее за плечи и тоже заставил встать с подушек. Безотчетным движением она прикрыла руками живот, защищая новую жизнь, что готовилась выйти в мир. Этот жест удержал супруга от слишком грубых действий, но не умерил его негодования:

— Жена, я тебя предупреждал! Я не дурак! Эти счета будут просмотрены, но лишь тогда, когда я сочту это уместным!

Его ярость, казалось, вспухала на глазах, словно обретая пищу в самой себе; она становилась почти осязаемой. Даже месяц словно померк в небесах, и музыканты робко отложили в сторону инструменты. Мара прикусила губу, оцепенев в железной хватке супружеских рук, как цепенеет газен перед релли. Бантокапи встряхнул Мару, чтобы она ясно почувствовала: он не станет с ней церемониться:

— Слушай, жена. Ты сейчас же пойдешь спать. И если только попробуешь пойти мне наперекор… хотя бы раз! — я отошлю тебя прочь!

Его пальцы разжались, и Мара почти упала на колени, почувствовав, как страх сжал ее сердце. Она спрятала свои чувства, склонившись в поклоне столь низком, что это скорее подобало бы девчонке-рабыне, и прижалась лбом к полу, все еще липкому от вина:

— Умоляю простить меня, супруг мой.

В словах звучала самая пылкая искренность: если Бантокапи пожелает на деле воспользоваться правами властвующего господина по отношению к непокорной жене и отошлет ее из поместья в какое-нибудь отдаленное жилище с парой служанок — она навсегда утратит всякую возможность влиять на хозяйственные дела Акомы. Прославленный род, которым так гордился ее отец, придет в упадок из-за этого грубого невежды и неизбежно попадет в вассальную зависимость от рода Анасати. Не смея обнаружить свой трепет, не смея дышать, Мара замерла в неподвижности. Она-то рассчитывала, что мужу надоест разбираться в финансовых тонкостях, совершенно ему непонятных, и что она сумеет навести его на мысль перепоручить ей всю коммерческую рутину… А вместо этого она чуть не обрекла собственный дом на катастрофу.

Бантокапи с глубочайшим неудовольствием взирал на ее согбенную спину; однако потом он вспомнил, сколь приятные находки ожидают его под платьем девушки с виеллой, и это его отвлекло. Теперь уже самый вид груды свитков вызывал у него раздражение, которому он и дал выход, слегка пнув носком в бок коленопреклоненную жену:

— Ну, жена, спать!

Мара с трудом поднялась с колен. Кажется, на этот раз грозу пронесло, но она была так зла на себя, что почти не чувствовала облегчения. В душе она не могла не признать: настойчивость, с которой она добивалась внимания Бантокапи к хозяйственным документам, отчасти объяснялась досадой на то, что и она сама, и дела Акомы в его глазах имели куда меньшее значение, чем колышущийся бюст красотки, играющей на виелле. Но она перестала за собой следить и из-за этого чуть не предала будущее Акомы в руки грубой твари, в руки врага. С этого момента ей понадобится не только неусыпная осторожность, но также и постоянная напряженность рассудка — и, конечно, изрядная доля удачи. Мара была близка к панике. Больше всего ей сейчас требовался совет Накойи, но старая наперсница давно уже отошла ко сну, а послать слугу разбудить ее Мара не смела: это могло бы выглядеть как нарушение недвусмысленного приказа властителя. Растерянная и перепуганная, Мара разгладила смятое на плечах платье и покинула кабинет с убитым видом провинившейся и раболепно-покорной жены. Однако когда за ее спиной пронзительно взвизгнули струны виеллы, а Бантокапи снова вытаращился на пышную грудь музыкантши, мысли бешеным роем закружились в голове у Мары. Она все выдержит; так или иначе, она найдет способ, как воспользоваться слабостями мужа, даже его непомерным сластолюбием. Если ей это не удастся, все будет потеряно.

***

— Жена!.. — Бантокапи почесался, хмуро уставясь на лист пергамента, лежавший на письменном столе.

— Да, Банто?..

Мара усердно трудилась над шитьем. Это требовало от нее немалого внимания

— отчасти потому, что иголка и нитка, казалось, начинают жить собственной жизнью, стоило ей взять их в руки; нитки путались и постоянно завязывались узелками. Однако главная цель Мары состояла в том, чтобы изобразить живое воплощение кротости и послушания. С того вечера, когда вышел конфуз с музыкантами и хозяйственными счетами, Бантокапи придирчиво наблюдал за ней, пытаясь углядеть хоть малейший признак неповиновения; как шептались даже рабыни в уголках, он часто давал волю своему дурному настроению. Считалось, что Мара шьет рубашонку для своего будущего младенца, хотя качество работы — при самом снисходительном суждении — можно было бы в лучшем случае назвать убогим. Наследника Акомы никто не будет обряжать в такое тряпье. Но если Бантокапи считал рукоделие подходящим занятием для своей беременной жены, она будет подыгрывать ему и сохранит хотя бы видимость энтузиазма.